Асхабад родился в 1881 году

Подробности

Создано 01.12.2015 00:31

Автор: Павел Ульянин

Просмотров: 2616

30 ноября 1881 года основан (судя по публикациям в календарях памятных дат) город Ашхабад, ныне столица независимого Туркменистана. Хотя некоторые источники считают днем основания 18 января 1881г. Согласно краткому военному донесению, в этот день отряд полковника Куропаткина занял без боя аул Асхабад и расположился лагерем у восточной его окраины.

Город был основан как российский военный форт и назван по имени ближайшего селения, где господствовала смесь арабского языка и фарси. «Аш» – по-арабски «любовь», а «абад» на фарси значит «город». Ашхабад – «город любви». В первые годы советской власти, в 1919-1927 город был переименован и носил название Полторацк, в честь революционного деятеля и председателя Совнаркома Туркестанской республики П. Г. Полторацкого.

Вот как описывает в своей книге Е.Л. Марков город Ашхабад на заре его становления.

После песков пустыни и глиняных текинских аулов, Асхабад произвел на меня самое отрадное впечатление. Это беленький, чистенький, новенький городок, радостно сверкающей своими зелеными садиками, своими веселыми домиками. Городок, однако, ежечасно превращающийся в большой город. Рост его видится просто глазами.

Говорят, летом он душен, но теперь, в развал весны, он еще дышит самою свежею молодостью. Везде вода, везде фонтаны, и в маленьких садиках частных домов, и в городском саду, и на городских площадях. Вода проведена из горных ключей, верст за 12, с помощью самого несложного и недорогого водопровода.

Все улицы подметены, политы, обсажены деревьями, везде строгий военный порядок. Домики Асхабада скромные, небольшие, все похожие друг на друга, как и подобает военному городу, зато ютятся в просторных, щедро отмеренных усадьбах, среди садиков, за сквозными оградами. Когда эти юные садики разрастутся, тени и свежести будет очень много. Домики каменные, низенькие, плоскокрышие, и крыши залиты киром, так что выходит своего рода несгораемый город.

Улица-бульвар, которая ведет прямо от вокзала, называется Анненковскою, в честь строителя Закаспийской железной дороги, генерала Анненкова.. На ней находится и дом Анненкова.

С Анненковской мы повернули под прямым углом на одну из самых лучших и, главное, самых тенистых здешних улиц – Офицерскую, которая ведет к Скобелевской площади. Мне очень нравится этот обычай молодых азиатских городов наших, к сожалению, мало свойственный нашим старым русским городам – называть улицы и площади именами людей, заслуживающих того, чтоб имена их были переданы потомству.

На Скобелевской площади строится новый каменный собор, который должен быть готов уже этим летом, а пока стоит скромная деревянная церковь, не помещающая и сотой части войск, расположенных в Асхабаде. Тут же и спартански скромные нумера Семенова, в которых мы поместились и которые считаются лучшими, за отсутствием в городе настоящих гостиниц для приезжающих.

Асхабад недаром производит впечатление не русского, а скорее итальянского городка. Если много воздуха и солнца на его улицах, то зато в его гостиницах – ни малейшей уютности, и зимой, надо думать, их тенистые и сырые «нумера» обращаются в пещеры Борея. Достаточно уже того, что все эти «нумера», они же и спальни, открываются прямо на крытое крыльцо, или, если хотите, балкон, без малейшего следа какой-нибудь прихожей. Насчет внешней обстановки, прислуги и самых необходимых житейских удобств – отложите, разумеется, всякое попечение. Но я говорю это мимоходом, более для других, чем для себя, потому что сам я без малейшего труда мирюсь с этим спартанством наших азиатских заезжих домов и никогда не ставлю их на счет любопытным местностям, в которых мне удается побывать, как это имеют обыкновение делать более требовательные туристы.

Заказав себе, что можно было, к обеду, мы отправились, чтобы не терять времени, осматривать город. Извозчики в Азиатской России, как вообще и у нас на окраинах, гораздо приличнее и удобнее, чем извозчики в наших старых губернских городах, раболепно подражающих в этом неопрятной старухе Москве. Вместо узеньких грязных пролеток, на худых клячах, тут почти везде так называемые фаэтоны, просторные и покойные, на довольно горячих лошадях.

Центром Асхабада служит дом генерал-губернатора, низенький и скромный, как все дома юга, окруженный, зато, большим садом. На площади против него памятник генералу Петрусевичу, энергичному помощнику Скобелева в Ахал-Текинском походе, и другим героям Геок-Тепе. Другой памятник русским воинам, павшим в бою с текинцами, воздвигнут около строящегося собора, на Скобелевской площади. Оба памятника скромны на вид и говорят не столько глазу туриста, сколько чувству русского человека.

Через площадь, против дома генерал-губернатора, старая текинская крепость на холме. Глиняные стены, глиняные башни, рвы и валы, обложенные дерном. Хотя на валах еще хмурятся черные жерла пушек и ходят часовые, но крепость, в сущности, обращена в простой пороховой магазин и склад оружия. Только разве в случае какого-нибудь волнения туземцев она может сыграть роль цитадели.

Казармы в крепостце и казармы на всякой почти улице. Кроме военных учреждений да лавок, тут мало что увидите. Асхабад в этом отношении до сих пор сохранил характер военной штаб-квартиры своего рода.

Во всем городе одна только двухклассная школа, хотя город и считается столицей целого Закаспийского генерал-губернаторства. Это, конечно, мало похоже на Америку, но в Азии, да еще в туркменской, довольно понятно.

Базары Текинский, Персидский, Бухарский, армянские и русские лавки — все это сосредоточено главным образом в старой части города.

Тут множество ковров всякого рода, текинских и хорасанских, шелковых материй, пестрых бумажных тканей, всего того, чем обыкновенно бывают богаты азиатские базары, но специально интересного нет ничего.

Новые части города распределяются с военною правильностью, свободно и широко. Кварталы вырастают за кварталами, словно сами собою. На пустырях, раздаваемых почти даром, разбиваются сады, устраиваются ограды для будущих усадьб. Вместе с расширением города, гражданская жизнь волей-неволей начнет все больше врываться в этот пока исключительно военный быт. Впрочем, уже и теперь существует здесь Общественное собрание, помимо Военного.

Есть и публичный городской сад с фонтаном, гротом и высокой горкой, с которой отлично можно обозреть весь Асхабад. Белый акации, павловнии, елеагнусы, чинары – вообще флора Крымского полуострова – составляют главную массу деревьев этого сада. Несмотря на первую половину апреля, акации уже отцвели, и сад вообще оказался не особенно богат цветами. Здесь раза два в неделю играет полковая музыка, и текинцы толпами приходят ее слушать.

Аул их как раз против публичного сада, через Анненковскую улицу. Мы проехали его во всех направлениях. Был рамазан, и они праздновали его. Глиняные стены идут вдоль и поперек, окружая их дворы, поля, огороды. Узенькие переулочки, с трудом пропускавшие наш фаэтон, вьются и ныряют между этими нескончаемыми глиняными оградами. На дворах кибитки, мазанки, верблюды и арбы. Домовитости никакой: настоящее хозяйство кочевника. Пустырей в оградах больше, чем жилищ. Таков был весь Асхабад, когда мы забрали его.

Теперешней «русский Асхабад» производит на текинца впечатление какого-то непостижимого волшебства. Он еще не пришел в себя от изумления, откуда и как появились среди их грязного глиняного аула все эти чудеса, эта кипучая жизнь, эта роскошь, это веселье, этот стройный порядок и полная безопасность. Магазины, фонтаны, монументы, поезда железной дороги, хоры музыки, — там, где на их глазах так недавно еще паслись верблюды среди бурьянов пустыни.

Извозчик наш с чувством зависти рассказывал о довольстве текинцев.

— Чего им теперь еще! — говорил он в ответ на мои вопросы. — Как жили на воле, так и теперь живут. Царь наш все им оставил. Земля есть, сады есть, скотина есть, податей с них сходит самая малость, меньше, чем с нашего брата, и никто его теперь трогать не смеет. Что ни базар, он все что-нибудь продавать волочет, потому хлеб сеет, и траву, и табак, и виноград; опять же, шерсть у него, ковры, бабы их ткут, на что лучше; нашим до них куда ж! По полсотне и по сотне рублей за один ковер берут. Даже с Москвы купцы покупают. А тратить ему куда? Ест он что овца, пьет воду одну. Одежу ему, опять-таки, баба его справляет. Ему по дому никакого расхода нет… По их жизти, беспременно у них большие деньги должны быть…

— А не разбойничают они тут по ночам? Смирно живут? – спросил я.

— Нет, что ж, клепать на них нечего. Бывает, заполночь в одиночку едешь мимо аула их, и ночь темная, ни-ни! пальцем никто не тронет. Нет, баловства от них никакого не приметно: смирно живут и не воруют. Наш брат на это хуже. Начальства, конечно, боятся, потому с ними дюже строго поступают, коли что такое…

Генерала Куропаткина не было в Асхабаде; он объезжал свою область; поэтому я не мог воспользоваться письмом, которое имел к нему. Однако, я все-таки сделал несколько знакомств в местном военном мире. Между прочим, я познакомился с полковником А., занимавшимся экономическими исследованиями многих местностей Закавказского края. Он человек, наблюдающий и думающий, и недаром объездил глухие уголки этого глухого края. Мы разговорились с ним о Тедженском уезде, который он недавно посетил.

– Нужно пожить в этом крае, чтобы понять истинное значение орошения, – говорил А. – Это не только важнейший здесь экономический фактор, но и основа всех общественных и племенных связей. Возьмите, например, реку Теджен. Она разделена текинцами на четыре части; первый год, например, орошаются земли нижней части бассейна, для средних и верхних земель вода тогда запирается. На следующий год вода пускается в средние земли, а запираются остальные; потом в верхние, и так по очереди. В каждой части опять очередь: сначала вода делится между родами; столько дней подержит воду один род, столько-то другой; в родах кидается жребий между аулами, в ауле между отдельными семьями, и т. д. Словом, вода создает естественную зависимость друг от друга всех частей племени, живущего на одной реке, волей-неволей объединяет их в один общественный союз, подчиняет их одним порядкам.

– Что же делается с землями, которым не очередь орошаться? Ведь они должны лежать все это время пустырем? – спросил я. – Это огромное неудобство.

– Ежегодно орошать здешние земли нельзя, – объяснил мне А. – От поливки появляется такое множество сорных трав, что они задавили бы всякий посев, если б их не уничтожали периодически повторяющеюся засухой.

Мне хотелось узнать, чем вызывается разделение текинцев на пастухов и оседлых, чомур и чорва, и есть ли между ними племенное различие.

– О, нет, различия нет никакого, – сообщил мне А. – Один и тот же текинец очень часто нынче чорва, а завтра чомур, и наоборот. Случается, что один родной брат чорва, а другой – чомур. Кибитка высылает одних членов своих пасти скот, других орошать поля и сеять хлеб. То же самое видел я и в Фергане у киргизов. Там встречаются поучительные переходы от дикого кочевничества к полной оседлости. И это делается совсем незаметно. На одной и той же реке мне приходилось видеть все постепенные фазисы этого перехода. Понемножку прибавляется к кибиткам одна-две мазанки, потом глиняная ограда, потом арык и несколько деревьев, а там целое поле и целый аул, где уж кибиток почти вовсе не видно — пастух тут совсем обратился в пахаря и садовника.

Заинтересовал меня и один молодой офицер Генерального штаба, полный энергии и по горло преданный своему делу. Все стены его холостой квартиры в планах кампаний, картах и чертежах. Я его застал среди груды разных книг и записок. Он готовился сегодня же вечером читать в военном клубе свое сообщение о способах ведения войны в Центральной Азии. Мне, конечно, любопытно было слышать взгляды образованных местных деятелей на наши задачи и на наше положение в Азии.

– Мы здесь не только воины, но прежде всего цивилизаторы! – развивал мне свои мысли красноречивый капитан. – Солдат наш цивилизовал этот край; он создал его пути сообщения, его порядок, его безопасность. Он садил и строил здесь все, что вы видите. Из этого нашего двойного характера вытекают и наши обязанности. Мы должны быть, с одной стороны, могучи и грозны. Потому, что на Востоке не уважается ничего, кроме силы, но с другой стороны, мы каждым шагом своим должны убеждать азиатца, что у нас действительно лучше, чем у них, что мы действительно вносим в их жизнь то, чего они никогда не имели и не могут иметь без нас. И ведь мы достигли своего, это можно признать без хвастовства, и у нас им живется гораздо безопаснее, выгоднее, веселее, справедливее. К нам поэтому все теперь просятся: сарыков и салоров уже взяли, теперь лезут к нам джемшиды, персы… И этим приходится отказывать из политической осторожности. Да, по правде сказать, и нужды в них нет. Персы прескверный народ и с ними трудно ладить. Пока они боятся нас; пока чувствуют огромную разницу между своим собственным корыстным, ленивым, притеснительным начальством и русскими законными порядками, – они унижаются и просятся к нам. Но раз он утвердился среди нас, уверился, что его права обеспечены, что он может безнаказанно судиться со всяким и на всякого жаловаться, – он уже с азиатской чванностью заявляет: я перс, а не русский, меня не смейте тронуть!..

– Однако, мы все больше и больше набираем таких нежеланных народов. Где ж, наконец, остановимся мы? – заметил я.

– Что вы хотите! Нас гонит вперед какой-то рок, – отвечал капитан. – Мы самою природой вынуждаемся захватывать все дальше и дальше, чего даже и не думали никогда захватывать. По условиям азиатской жизни, по великой роли, которую играет орошение в здешнем хозяйстве, – у кого во власти находятся истоки воды, тот делается невольным господином всего течения. Вот, например, Герат: верховья таких рек, как Герируд или Мургаб, мы не можем позволить персам или афганцам иметь в своих руках; значит, хотим мы, не хотим, а уж непременно должны забрать Герат. Это только вопрос времени. Так все смотрят здесь на него: и мы сами, и наши враги.

– Теория очень опасная, – улыбнулся я, – таким образом, придется идти чуть не до конца света, как это хотел сделать когда-то Александр Македонский.

– Да, но во всяком случае мы пока еще идем и не останавливаемся. Оттого-то нам необходимо зорко следить за собою и строго относиться к себе. Тут всякий пустяк имеет огромное значение. На нас обращено здесь слишком много взоров. Верите ли, что каждое солдатское учение наше – это своего рода школа для туземцев. Текинцы толпами собираются глазеть на нас. Их поражает изумлением, что воля одного до такой степени воплощается в массу, одушевляет ее и двигает, как одну могучую машину, что, по мановению начальника, тысячи людей, не раздумывая и не медля, исполняют в данное мгновение все, что приказывается. Для дикого кочевника это самая наглядная школа дисциплины, и, пожалуй, она многое подготовит нам в будущем! Оттого-то, повторяю, здесь, в Азии, нужнее, чем где-нибудь, высоко держать русское знамя…

Вечер пришлось провести в Военном собрании, где мой новый знакомец должен был читать свою лекцию. Собрание военное исключительно: офицеры, полковники, генералы, и никого больше. Я был, кажется, единственным черным пятном в этой толпе красных воротников, блестящих пуговиц, золотых погонов и эполет. Даже мебель тут – и та военная: угловые канделябры очень остроумно устроены на треножниках из ружей, а посредине залы — люстра, весьма искусно связанная из штыков.

Дом Военного собрания, окруженный большим тенистым садом, один из самых обширных и красивых домов Асхабада; помещение в нем офицерского клуба во всех отношениях удобное: прекрасная танцовальная зала, читальня, биллиардная, буфет, несколько гостиных. Слушателей собралось довольно много, но молодой лектор, не рассчитав хорошо объема своего реферата, слишком долго продержал их неподвижно на своих местах, не дав даже пятиминутного роздыха в течение 2½ часов. Хотя тема лекции мне была довольно хорошо знакома, но тем не менее я с любопытством прислушивался к искренним и горячим идеям молодого местного стратега, принимавшего личное участие в Ахал-Текинском походе. Он обставил свою лекцию множеством наглядных пособий, планами, чертежами, картами, развешенными кругом его кафедры, и ознакомил своих слушателей с практическими приемами войны против азиатских кочевников, как их выработали наши талантливейшие боевые люди: Скобелев, Черняев, Куропаткин и другие. Он иллюстрировал эти принципы практической стратегии примерами из наших азиатских экспедиций: Текинской, Хивинской, Коканской, участники которых во множестве сидели в числе слушателей лекции, из войны англичан с суданцами и афганцами, из итальянских столкновений с Абиссинией.

Не берусь критиковать верность его выводов, но признаюсь, что русскому сердцу было утешительно слушать, до какой степени неумелы и неудачны были действия враждебных нам европейцев в войнах с кочевниками, сравнительно с молодецкими подвигами горсти русских солдатиков, умевших покорять целые царства при поразительной скудости всего, что насущно необходимо человеку.

Стремительный натиск штыками, сомкнутый строй, непосредственная близость начальника к своему отряду, железная дисциплина и непременно – наступление, а не защита, – словом, все то, чего нет и не может быть у кочевника, что непривычно ему и что поражает его воображение, – вот основные правила русского боя с кочевниками, выработанные и завещанные своим товарищам по оружию Скобелевым и другими знатоками азиатской войны. Одна подробность, переданная, как очевидцем, лектором – очень тронула меня: после боя в Денгиль-Тепе, возвращаясь с преследования бежавшего врага, солдатики наши усадили все лафеты орудий, все седла кавалеристов подобранными по дороге текинскими детишками и брошенными матерями их… В этом отрадное отличие «христолюбивого воинства» нашего от варваров-азиатов, которые торжествуют свои победы прежде всего тем, что режут горла своим пленникам, не разбирая ни пола, ни возраста.

Я возвратился в свои «нумера» пешком прелестною южною ночью по тенистой аллее Офицерской улицы. Чудный мягкий воздух, аромат многочисленных садов и необыкновенная яркость лунного света — выразительно говорили о юге, о весне…

У жены я застал за чаем нашего спутника, американца из Чикаго м-ра Крэна. Он тоже не терял времени даром и с помощью своего переводчика, мингрельца, успел попраздновать на рамазане в кибитке аульного старосты. Там женщины показывали ему, как они ткут ковры и пекут хлеб, а мужчины угощали кумысом и рассказывали всякие изумительные вещи о Хиве – выше которой в воображении текинца не существует ничего ни на земле, ни на небе.

Публикация из книги: Е.Л. Марков. «Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге». – СПб., 1901.